class="p1">– Дурак! – она старалась оставаться спокойной. Но всё же прибавила: – И негодяй к тому же.
На секунду мне стало весело и злобно. Порода матери сказалась во мне – моей настоящей, ни разу не виденной матери. Я почувствовал увлечение и прелесть негодяйства. Мне захотелось пошантажировать маму Леру.
Но вдруг я вспомнил Галину Ивановну.
Вспомнил её узкие желтоватые стопы, её твёрдые чуть шершавые пятки. Пластырь на лопнувшей мозоли.
Вспомнил её милое безответное лицо, которое я держал в ладонях, убирая назад её тонкие русые волосы, отчего оно делалось похожим то ли на куклу-лисичку, то ли на Нефертити, – умиляясь и целуя её глаза, лоб и нос – за секунду до того, как из неё вдруг полилась нежданная кровь.
Весёлая злость исчезла, потому что я понял: я люблю Галину Ивановну. Я не мог себе объяснить это внезапное чувство, но я его чувствовал. Было похоже на то чувство, которое дрожало во мне, когда я целовал её ноги, пальцы и пятки. Я вырвал полотенце из рук мамы Леры и прижал его к лицу, к глазам, носу и рту, поцеловал его и, глубоко вдохнув, попытался уловить запах Галины Ивановны.
Мама Лера смотрела на меня как на безумного.
Пройдя в кухню, я сделал себе два бутерброда с сыром и съел их, запивая прохладным чаем, слыша, как мама Лера расхаживает по коридору – от входной двери до кухни и обратно. Поев, я успокоился и закурил, выдыхая дым в приоткрытое окно. В кухне мы не заклеивали окон, как во всей квартире, потому что тут всегда было жарко от газовой плиты.
Но, постояв у окна и подышав вечерней мартовской сыростью, я понял, что не могу сидеть дома, что я сейчас должен бежать к ней, искать её, ловить её, сказать ей о своей любви.
Внизу в закутке у лифта сидел лифтёр. Я посмотрел на его жёлтое лицо и закрытые старым фланелевым одеялом больные ноги, и мне стало любовно жалко его, жалко за то, что он не знал и не разделял того чувства любви, которое я испытывал. Дворник с широкой железной лопатой возился у подъезда. Вид его показался мне умилительно трогательным. Нет, я был слишком счастлив от нагрянувшего на меня чувства любви. Насыщенный водою снег таял на тротуарах, и со всех крыш капало. Я завернул за угол, пошёл по Лесной к трамваю, рассеянно глядя на пешеходов, на автомобили, на мокрую мостовую. И легковые машины с мокрыми блестящими крышами, и грузовики с брезентовыми фургонами, и люди, обходившие лужи и снежные островки, и дома – всё было мне особенно мило и значительно.
На трамвае я быстро доехал до улицы Образцова.
Я долго ходил вдоль ограды с тополями, незаметно показывал кулак тому старому дереву, которое утром насмехалось над моими надеждами на счастье, но более всего боялся, что Галина Ивановна выйдет через какую-то боковую дверь и я её пропущу, потеряю.
Но нет, вот она. Я увидел её фигурку в том же тёмном плаще, из-под которого торчал краешек белого поварского халата, и с болью сострадания понял, откуда у неё эта странная манера – надевать плащ поверх халата. Я вспомнил, что вчера на ней, когда она разделась, были тонкие брючки и лёгкая кофточка. Ей просто холодно. Халат – это для тепла, у неё просто нет денег на тёплый свитер или демисезонное пальто. Мне стало ещё нежнее и растроганнее на сердце. Захотелось ей что-то купить, подарить, укутать её и согреть, целуя.
Я бросился к ней. Мне показалось, что она не сразу меня узнала. Потом кивнула, нехотя остановилась. Видно было, что я ей ни к чему. Я сразу спросил:
– Когда мы встретимся?
– Ясно, не сегодня, – усмехнулась она. – И не завтра-послезавтра.
– Почему?
– Первомай! – почти засмеялась она. – Забыл, что ли?
– Прости, прости, – забормотал я. – А потом, на той неделе?
– Мишке звони, если надо.
– При чём тут Мишка? – изумился я.
– Извини, конечно. – Она вздохнула. – Вас таких много, а Мишка один. Мишка скажет, тогда ладно, – и быстро зашагала к трамваю.
– Смешно сказать, – продолжал Иван Васильевич свой рассказ, – но я через несколько дней позвонил Мише Мегвинешвили и прямо сказал, что хотел бы ещё раз повстречаться с Галиной Ивановной. Мишка ответил, что ему сейчас не до того. Не до весёлых приключений. Потому что он, представьте себе, собрался жениться. Господи, на ком? На Наталье Сергеевне с английской кафедры, с ума сойти. Очень строгая, но довольно красивая молодая дама. Рослая, чуть полноватая золотистая блондинка с жёсткой, как будто залакированной причёской. Старше Мишки года на два. “Зачем, почему вдруг?” – “Долго объяснять, старик! Но если кратко – пора уже угомониться. Семья, дом … Будем тебя в гости звать. Придёшь?” Но, добавил он, если я хочу продолжать знакомство с Галиной Ивановной – кто же мне мешает? Он не против. “Позвони ей, старик, объясни …” – попросил я. “Ну нет, теперь это лишнее. Сам, сам. Уже большой мальчик. Сам позвони, сам. Запиши телефончик”.
Я позвонил ей; телефон был рабочий. Звонил несколько раз. Сначала никто долго не брал трубку, двадцать гудков, потом какая-то тётка никак не могла понять, кто мне нужен. “Повар у вас работает, Галина Ивановна”, – говорил я, запинаясь от неловкости и стыда, как будто выдавал свои тайны. Поэтому, кстати говоря, я звонил не из дому, а из автомата. “Нету у нас таких поваров, галин ивановен”. Наконец я выяснил, что есть судомойка и раздатчица Галка, а Ивановна она или нет – да кто ж её знает.
“О господи боже! – думал я снова с жалостью и умилением. – Смешная гордость маленького человека: назвать себя не судомойкой, а поварихой, сделаться чуть выше рангом …”
Но к телефону её не позвали: у неё отгул.
“Отгул! – ревниво думал я. – Где она? С кем?” Ужасные, оскорбительные картинки толклись в моей голове; смешно, что я ужасался тому, что сам делал с нею.
Несколько дней подряд из университета я ехал не домой, а на улицу Образцова. Доезжал не до “Белорусской”, а до “Новослободской” и там садился на трамвай номер пять.
Часами я бродил вокруг МИИТа – внутрь меня не пропускали, а позвонить из автомата в столовую и попросить судомойку Галку язык не поворачивался. Да и боялся я, что она меня пошлёт на хер, и все дела.
Наконец, на пятый, кажется, раз, я её увидел. Шёл снег, последний мартовский, неожиданно обильный. Небо было низкое, прозрачно-серое, и непонятно было, откуда там, в этом тумане,
